Обожженный зрачок
Не так уж часто мне доводилось мечтать над чужими
стихами, размышляя, как было бы хорошо изрядную
долю их прикарманить, в сущности ведь -
богоугодное дело: помочь ближнему, разделить с
автором непомерное бремя таланта… И не то чтобы
я не завистлива - как бы не так. Просто
произведений, достойных покражи, преступления,
попадалось мало. А вот стихи Анны Гершаник - каюсь
- именно тот случай.
Первое и наиболее яркое впечатление от стихов
Анны Гершаник - подлинность. Качество, редкое не
то, что в литературном мире, но в мире вообще. Под
подлинностью в данном контексте я понимаю
отсутствие подлога, этического и эстетического,
подсознательно укорененное стремление в
сторону, противоположную лжи. Поэзия в
сокровенном своем смысле - нащупывание пути к
самому себе, труд глубокий и долгий. Путем языка
поэт не столько раскрывает, сколько вскрывает
себя (оттенок существенен) в поиске подтекста,
подстрочника, оригинала. Чтобы написать о себе,
надо уметь прочесть себя так, как ты был задуман.
Когда же дар прочтения и дар написания совпадают
в одном человеке, взаимораскаляются - воскресает
поэзия, как белый луч света в детских играх с
увеличительным стеклом. Бывает, на то, чтобы
достичь волшебного эффекта, затрачиваются годы,
но когда так мудро и горько начинает говорить
поэт, едва преодолевший рубеж двадцатилетия, у
читателя одновременно щемит горло и холодом
прохватывает затылок. Ну, во всяком случае - у
меня…
Нарочито резкая правдивость, жесткая ирония (и
самоирония), по стилю воздействия уподобляемая
оплеухе, явно пропагандируемый разрыв с нормами
обыденного, принятого, данного, с армией
житейских клише и штампов, романтических поз и
утративших былое обаяние легенд - это лирика,
отрицающая самое себя и оттого становящаяся еще
более интимной, пронзительной. То, о чем говорят -
важно, но важнее - о чем умалчивают. То, что молчит
меж этих строк, взывает о понимании.
Мир в стихах Анны Гершаник переосмыслен заново.
Она перелицовывает и детские сказки, и древние
сюжеты, и бездарные мифы новейшего времени,
отовсюду исторгая чистую ноту, противоположный
первичному, традиционному образ. Окружающий мир
вызывает в ней боль, тревогу, ощущение заживо
снятой кожи, глаз отказывается впитывать биение
жизни, поражен не слепотой, но чрезмерным,
вывернутым наизнанку зрением:
…Мой
зрачок, как будто бы ножом,
Этим черным светом обожжен.
("Я еще отбрасываю тень")
Потому и поэтический язык ее зачастую тороплив и
ломан, нервен, как дикое животное, хотя загнать
строфу в жесткие классические рамки для нее не
составляет труда. Речь в данном случае -
стенограмма пульса.
Красота не спасет мир, во всяком случае, тот мир,
который сперва должен быть безжалостно вспорот,
освежеван ее стихами. Красоте пока в этом мире
попросту нечего делать - он не готов ее принять.
Предварительно следует расстелить на песке его
большую шкуру, промыть со щеткой, вывести червей.
О красоте побеседуем позже. Точные, хлесткие
метафоры на грани позволенного, подбитые
классическими аллюзиями, острые, очень живые
темы - не злободневные, но вечные, в самом
безнадежном смысле этого слова, и - самобытность
изложения каждой из них. Ни одной из романтически
красивых легенд - бегущая по волнам, алые паруса,
Офелия, подобная цветку - не пощадила Анна
Гершаник, чтобы доказать, что красоте нет места в
мире уродливом и злобном. Красоту только
предстоит сочинить, произвести на свет. И тут
самая горячность ее отрицания красноречива как
факт причастности.
О любви она тоже предпочитает не говорить - что
малохарактерно для пола и возраста, а если уж
упомянет, то непременно в саркастическом
контексте:
Все
же любовь удивительно нехороша -
Ни ума ни фантазии - переходящий шаблон…
("Стареющая Сольвейг")
Помимо нескольких личных качеств, побуждающих к
умолчанию - естественная скрытность, гордость,
своего рода юношеское целомудрие, страшащееся
духовного обнажения - здесь имеет место быть тот
же мотив, что и в деле об умерщвленных штампами
легендах. "Удивительно нехороша" - это не
определение, а программа к действию. Справедливо.
Терпеть несовершенство любви - почти то же, что
мучиться от зубной боли. Шаблон, который
назойливо предлагался нам до сих пор, устарел, да
и новым-то был не особо похож на правду. Поэтому
любовь тоже не мешало бы придумать заново.
Но классические сюжеты сами по себе, а
повседневность паразитирует в нас со вкусом
завзятой хищницы. С повседневностью у Анны
Гершаник отношения особые, и чаще всего -
обоюдоострые, памфлетного характера.
Физиологическое - до рвоты - неприятие пошлости;
радикальный максимализм (чуть было не употребила
использованное уже уютное словечко
"юношеский", но вовремя призадумалась -
ничего подобного; максимализм имеет такое же
отношение к возрасту, как любовь - или есть, или
нет), не желающий обрастать жизненным опытом - то
есть, коллекцией предрассудков невысокого
качества; ожесточенное несмирение, возмущенный
протест против серости, скудоумия, подлости
вялотекущих будней:
Жизнь-электрик выкручивает лампочки
здравого смысла -
Небольшой косметический, чисто формальный
ремонт…
Но сквозь иронию прорывается плохо скрытое
ощущение неуюта в жизни, в своем углу. И - ощущение
тревоги. Может быть, и вовсе - отсутствие своего
угла, принадлежности месту. И - клеймо еще большей
тревоги.
Надо сказать, хорошая национально окрашенная
поэзия в исполнении потрудней хорошей
религиозной, потому, возможно, что до Бога далеко,
а национальность всегда с тобой - о столь близком
не наврать в два раза трудней. Иначе говоря, себя
оправдать проще, чем Бога. Но только тогда
национальный колорит вырождается в национализм
вполне определенного колера, а поэзия,
натурально, перестает быть. Невозможно
прикончить ее более эффективно. Анне Гершаник
удается говорить на национальные темы, сохраняя
и правдивость, и человеческую интонацию. Она не
осуждает, не превозносит, не давит на жалость, не
призывает к отмщению; с редкостным упорством она
придерживается постулата, высказанного на эту
тему еще Булгаковым: ущерб для сражающихся
сторон всегда бывает одинаков, независимо от
того, кто проявил агрессию, кто пал ее жертвой.
Те же, кто по недосмотру случайно выжили,
В южной стране одичали, оближневосточились,
ожесточились.
Лучше ли, хуже ли стали они - не знаю - ниже ли, выше
ли.
Стали другими - не нами. А мы, значит, стали -
ничьими…
("Дойна")
Своеобразное развитие саркастической аксиомы
Высоцкого: "Чистая правда со временем
восторжествует,/ Если проделает то же, что явная
ложь…". Для Анны Гершаник такая позиция
неприемлема. Ей кажется более естественным
признать, что "Нас больше нет…", чем
восторжествовать - со временем - подобной ценой. И
трагедия еврейского народа для нее - способ
сказать о мерзости людской злобы в целом. Горький
и честный взгляд в разбитое зеркало можно было бы
назвать проявлением гражданского мужества, не
будь это понятие так опошлено.
Для поэтического ремесла вообще характерно
легкое отношение к слову, как к расходному
материалу - тем более мне близка сдержанность
стихов Анны Гершаник, проистекающая от нежелания
поминать всуе, оттого, что поэзия в ее понимании -
нечто, большее ремесла. Она не называет себя
поэтом. Единственная вещь, где ее кредо в
искусстве выражено без маскировочных штрихов
ядовитого юмора и в строго классической форме
(тема, впрочем, диктует) - "Памяти Марсия":
Музыка флейты - смертельнейший труд,
Перекрывающий речь
В этой кумирне, где "петь или жить" -
Выбор…
Прибавить нечего. Все справедливо.
|