|
Уединение нужно искать в больших
городах.
Рене Декарт
1.
В той, прежней, жизни, когда я что-то писала, и
хотела за это славы, и до жадности, для утоления
голода, хотела любви – там был и некий набор
движущих сил, ведших меня к финалу, словно щенка
на веревочке, помогавших мне дышать и питаться, в
общем, соблюдать видимость карьеры. Сейчас-то все
кончилось: и писания, и любовь, а слава меня
справедливо не интересует – и силы. Колдовские
силы всемогущества и веселья.
Поэзия – ропот слов в отдаленном закоулке
предсердия, и проза – запоздалая замена
молчанию.
2.
С какого-то момента музыка осточертела.
Какофонические крики души не укладываются в
привычную гамму. Впрочем, с моим невежеством в
нотной грамоте никакая последовательность
звуков привычной не явится, и все, за исключением
мелодики стиха – оскорбление слуху. Что-нибудь
легкое, пожалуйста, ямбическое в уме, охоревающее
в глотке. Просим, маэстро, разиньте пасть, выдайте
вопль обескоженной души – мясом и кровью, как она
есть. Я очень понимаю цензуру: чем слышать это,
проще воткнуть иголку в ушную раковину.
3.
Поменьше страстей, побольше счастливого
равнодушия. А страсти внутри сплетены в змеиный
узел, плотный клубок, и каждая поочередно тянет
тоненький язычок, коснуться сердечной мышцы – и
тогда я вздрагиваю от электрического толчка.
Темные они, светлые звери – в собственной
глубине не разобрать цвет, не подвергнуть
анализу. Поменьше страстей, не пропитывай этим
ядом строф, брюзжат умные люди. Стихи без яда –
все равно, что цветок без вкуса, без запаха,
пчеле-то бесполезна его красота.
4.
Описание неимущих затрагивает интимные струны –
мы принадлежим к одному клану. Созерцание
нищенствующих отчасти вызывает и чувство
зависти: я ни разу не осмеливалась просить в корм
любви, как ищут денег, хоть, видит Бог, нуждалась
не меньше. Сдерживала корысть: они и в
неурожайный день соберут мелочью до червонца, а я
что нашла за несколько лет, кроме пары
сочувственных реплик? Невыгодный промысел.
В метро пара маленьких цыганок тянет намеренно
исковерканную речь, халтурно, без налета
искренности. В их глазах – смесь равнодушия и
цинизма. В их повадке – ремесло зрелых женщин.
Сознаться, я не подаю – они страшат меня, эти
дети.
5.
Любезный сердцу, в нем обреченно неисцелимый. Что
же мне делать с тобой, каким богам молиться, чтобы
они отворили тебе слух? Для тебя ведь любовь и
смерть – одно, рифмы. Для тебя кусок правильного
текста дороже души моей, всех ее восторгов и
горестей. Не виню, слишком знакомое ощущение.
Пагубно для чувства собственного достоинства,
что оправдать тебя согласна из любви, но также из
братства по ремеслу. Дорог вдвойне.
6.
Мыслю я медленно. Вернее, процесс не вполне
заметен, наподобие дыхательного. Удобно, конечно,
прятать замыслы в чехол пустой, красивой куклы,
но что до блесток ума, как говорят друзья мои,
словесной эквилибристики – так в этих играх мне
не участвовать. Пестрый суп в голове
проваривается на огне малом, но постоянном,
выплескивается, только перекипев по десятку раз.
Как хорошая хозяйка, подсовываю туда коренья,
разные овощи. Кто-нибудь скажет слово, кто два,
кто посмотрит особым образом… Ведьмовское
месиво разбалтываю гусиным перышком против
часовой стрелки в ожидании часа, когда оно
сготовится, когда отравлюсь им насмерть. Думаю
кропотливо, томительно – мгновенно очаровываюсь
созданиями своего ума. А потом они в ночных
кошмарах усаживаются мне на грудь, давят и не
велят жить.
Так было и с тобой.
7.
Город у нас смешной – это я прочла у Массона[1]. А
пока добираешься до твоего, есть полчаса на
раздумье. Это роскошь, вообще-то – содержать
столицу у себя под боком, и время от времени
приближаться, когда вдруг испытываешь
недостаток уединения. И правда, что в здешнем
желтом, сумасшедшем пчелином улье за жизнь, где
тебе всякая матка в сродстве, всякий трутень – в
знакомстве. Не оберешься сплетен. А в столице,
отделенной от нас не столько метрами, как
престолонаследием, воды укроют тебя с головой.
Летейские, чтобы не нарушать традиции. Вот и
плыви себе, изображай рыбу, сглатывай куски
чахлых водорослей, обцеловывай фасады поблекших
зданий. Пропитания ищи, бедная. В поисках слов, в
помрачении любви.
8.
А вот и сестра моя – нет, не смерть, другая.
Графомания. В продолжение трех месяцев:
бессонница, нервный тик, сердечные спазмы,
ясновидение – это много. И патологические
попытки рифмовать. В висках гудит, словно
колокол, гомон тысячи голосов. Кажется, казни нет
хуже. Но потом разговор стихает, ссыхается до
шепота, тает, не облекаясь и в слова. И уже голова,
набухнув, раскалывается от тишины. Я ведь не
называю это стихами, но говорите, говорите хоть
что-нибудь, только избавьте меня от неумолимо
подступающего ужаса. Или уже избавьтесь от меня.
9.
А в Васильевском что-то есть. Не строки даже
известные, из известнейших, а действительно
обособленность, близость моря. Кусок земли
обозначается человеком, адреса выучиваю по
именам любимым. На Гаванской, где прежде жил
Чистяков[2], обитает ныне моя подруга, та, которой
нет лучше. Она легко, лениво складывает стихи,
никогда не правит их, не перечитывает; существует
праздно в промежутке между мыслью и действием;
подолгу созерцает воду; бранит мою доверчивость
к людям, смеется над моим недоверием. У нее
несколько мужчин, кошка и садовые розы в
балконном ящике. Стану такой же, когда подрасту
на трое-четверо одиноких лет. Шестьдесят второй,
громыхая своими двумя вагончиками, замирает на
углу у детской площадки.
Месяц назад ее не оказалось дома. Письма, ей
адресованные, валяются в подъезде на
подоконнике. Не живет. Кусок земли умер.
10.
Так хотелось быть нужной, что сама охотно
симулировала собственную необходимость. Нет, не
сегодня вечером, позвони послезавтра – я уже
обещала друзьям. Когда звонят друзья, еле
сдерживаюсь от уверений, что занята, что поддамся
на уговоры. Невинная, растленная ложь. Но голоса
трудно фальсифицировать. Любитель в геометрии,
знаток в литературе, чей иезуитский изящнейший
ум всегда понимала себе как высший суд, определил
это злостным голодом по любви. Я обиделась и
прервала переписку. Возражений не последовало,
ибо он и я, две стороны – это была только я.
Полгода интеллектуальной письменности – не
сложность ввиду наличия средств электронной
связи.
Досадно. Я так в него верила, так привыкла к нему,
что с нетерпением ожидала ответа.
11.
Чтобы ради чести сгореть в одном костре с Сафо
развела сама бы этот костер – не скажу, но
тщеславна. Или до светлого блеска жадна – велика,
признаться, разница. Так я думала, покуда была
беспородным птенцом, прохладно принимаемым в
чертогах для избранных, алчущим правды…
теперь-то поутихла, остепенилась… прекрасным
птенцом, в случайных прохожих предчувствующим
иные миры, ожидающим непременной слепящей
вспышки, до холодка в душе и ломоты в обожженном
взгляде, восковой свечи, так сладко улавливающей
всех, желающих яркой смерти. Как я ждала человека.
Мрак, покой, пустота. Давным-давно нами был
предпочтен искусственный день. Полутона,
усталость, бесстрастие. Развила, утончила вкусы.
И вот появился ты. Какого дьявола – теперь? –
ответь. Я давно ослепла, и только солнечный свет
понимаю по теплу на лице.
12.
Отставляют дом, жену, собаку, город и государство,
континент, жизнь земную, при себе унося лишь душу
да тихое помешательство ума.
А я и есть – оно.
Стало быть, тебе от меня не скрыться. И обратное
тоже верно.
13.
Несмотря ни на что: вывернуться, вынырнуть,
выжить. Осторожно пробуешь воздух, ищешь в нем
кислород. Рвануться снизу, на минуту пробуравить
головой поверхность. Да, знаю, тяжесть тела все
равно возвратит назад, знаю, что живут же люди, а
мне неможется. Мне томительно, тесно, мне хочется
в небытие, быт обоснованно презирая. У меня была в
легких любовь, клокотала, хрипела, и вот –
кончилась.
Это – как тонешь: видишь над собой, задыхаясь, все
удаляющуюся плоскость голубого мутного света.
14.
Опустошенное сознание похоже на клетку без птицы
– в нем сидит молчание. Днюет, ночует, испускает
прозрачные молчальные трели. В строку не
запишешь, разве знает кто молитвы, которые думает
душа умирающего ребенка в последний час. В
надежде сократить эти несколько часов до
наступления полной тьмы, в город спущусь – время
разбивать на слова, зачатки слов, их скелеты.
Музыки не осталось, ни даже воя. И если доживу до
утра, придет откровение. Откровение – хорошее
слово, это значит: что-то откровило от тебя по
живому.
15.
Никогда не привыкну к воде, реке, верней сказать
– междуречью. С прошлого лета излюбленная моя
прогулка – сквозь острова, вдоль проспекта.
Тогда еще не знала, что ты здесь живешь.
Горьковатый, вяжущий вкус дыма, мои нарочито
медленные шаги. В праздношатании по городу есть
особый шик, редко доступный ввиду четко
распределенного времени, где не гуляние, а
приближение к месту назначения, не утомленность
от созерцания, а усталость стоп. Гражданство под
этим небом, позволяющее никуда не торопиться,
означает, скорей всего, отсутствие дома.
Останавливаюсь на мосту через Малую Невку,
впрочем, не помню, но повторяю – какая-то вода
рядом с серым бездвижным воздухом, и от нее тянет
холодом. День несолнечный. Вокруг дурманом
сгущается молчание. Бросить бы камень вниз, но
круги, знаю, пойдут только внутри меня. Из-под
моста вдруг выскальзывает восьмивесельная
плоскодонка, возмущая гладкую поверхность воды;
гребцы раз за разом сгибают упругие спины по
команде Харона с секундомером в руке. Лодка
напоминает механическую игрушку, и от ее
равнодушного удаления мне делается скверно. С
моста машу им вслед на недолгое прощание – на том
свете и я была бы обречена галерным работам.
Вода зализывает на шкуре следы весел.
1-12 мая 2001 г.
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Карл Массон,
«Секретные записки о России и в частности о конце
царствования Екатерины II»
[2] В.И. Чистяков – актер (1943–1972).
|