* * *
Наизусть, минуя все алфавиты мира,
наклоняясь снова к своей природе,
перегнёшься через её перила:
не с того языка тебя переводят.

Взглядом до себя дотянешься, еле-еле:
облака внизу, туман, и уже светает.
Человек лежит на уступе пустой постели,
как из текста выпавшая запятая.

* * *
Это канет в жизни длинной,
это некому беречь.
И густой и тёплой глиной
вязнет начатая речь.

И сбывается над нами,
так и не произнесён,
не долепленный губами
золотой, молочный сон.

Этот воздух зацелован,
и заласкан, и забыт,
как однажды вечным морем
круглый камушек омыт.

Навсегда уже приснится
эта жажда и вода,
что сама в себя пролиться
не сумеет никогда;

лета вогнутое донце,
чешуя зеркальных рыб,
и потом родится солнце -
чтобы литься на изгиб.

Ясноглазы и невинны,
лишь назавтра вспомним мы,
что вокруг - всё только глина,
глина воздуха и тьмы.

* * *
Тупым ножом, по локоть в спелой рыбе,
я вспарываю чью-то темноту -
и дышит ночь, как кожа на ушибе.
Пока зрачок всплывает на свету

зелёным, фиолетовым и чёрным -
ты заново идёшь до той реки
в сухом песке и воздухе толчёном,
о камни разбивая плавники.

Как раковин ушных солёный улей,
шумит земля, не достигая дна.
Все твари високосного июля
плывут на зной раскрытого окна.

Их чешуей облеплены колени,
ладони, локти, золото волос.
Рябит повсюду от перечислений -
а преступленье только началось.

Ложись и спи. Их вынесет теченьем
в заоблачную родину, когда
над городом до самых птиц вечерних
поднимется последняя вода.

* * *
У подъездов всех, на углу всех улиц,
глаз не отводя, принимая муку, -
мы стоим, как призраки, не целуясь,
мы стоим, как памятники друг другу.

Мы идём вдвоём, и везде за нами
утихают кухонные сраженья.
Все дома увешаны зеркалами:
только мы с тобой в отраженьях.

Время отпустило года безделья,
но в песок безглазый не искрошило.
Это мы с тобой спим во всех постелях,
едем к перекрёсткам во всех машинах.

Проходя сквозь нас, в сотый раз минует
разводящий ангел ночного часа.
Нас разбудят с разницей в две минуты,
чтобы нам случайно не повстречаться.

* * *
Когда смолкает день, стихает гам,
и нежно пробегает по губам,
травой и земляникою дыша,
твоя сквозная лёгкая душа -

ах, дудочка... Всё дальше голоса...
Притронулась, прильнула, приросла -
вести и длить невидимую нить,
дыхание вытягивать и пить.

Ах, дурочка, чудачка, пустячок,
как дышит в темноте её зрачок
теплом прохладным - вспомни, разбуди!
Скворечник лета, дырочка в груди.

Ах, девочка-сердечко, навсегда
в кувшине опрокинута вода,
и дням твоим идёт обратный счёт,
и кровь твоя по воздуху течёт.

Не чудо ли, что комната в окне
струится, вьётся, тает, как во сне,
и льётся мир, изогнут, незнаком,
в тебя затянут, будто сквозняком.

Ах, праздник, но как голос твой далёк,
сосудик сна, послушный стебелёк.
Вся эта жизнь, притворна и мала,
через тебя пропущена была.

Ты будешь узнан - после, не теперь;
и вспомнишь солнце, лестницу и дверь,
субботний день, и предпоследний раз,
и дудочки своей бессонный глаз.

* * *
Жмёшь на звонок, но выдраны провода.
В "сталинке" гулкой и тёмной, уже тогда,
в доме, где больше не будет твоей ноги,
моль серебристая чертит во сне круги.

Голую лампочку выверни рукавом.
Пожар на паркете старым накрой ковром,
маминой шубой, скатертью с бахромой,
синих отрезов несбывшеюся горой.
Закутайся в занавеску, ложись и спи.
Первые гости слетаются к десяти.
Время ползёт, гадает, как по руке,
по рисунку обоев, трещинкам в потолке,
и осыпается, как скорлупа с яиц,
как штукатурка кусками с любимых лиц.

Сорок лет на верёвке висит бельё.
Жизнь коротка, но придётся начать с неё -
ушедшей за хлебом, забывшей в двери ключи.
Утром, проснувшись, вспомни и прошепчи:
"всё в этом мире - лишь нафталин и тлен".
Тень убегает вдаль - по наклону стен,
по облакам, выправляющим этот крен.
Все зеркала, отраженья - уже ничьи.

* * *
На закате сон невесом и зыбок.
Ночь теперь не ждёт и приходит первой -
запирает дверь, закрывает ставни.
Кровь твоя несёт разноцветных рыбок,
узниц золотых - на свету, наверно,
переливчатых, как глаза и камни.

Не поранив век - видеть их свеченье,
различать плавники и лица.
Спи, моя любовь! - очень-очень поздно.
Надо только лечь и не шевелиться,
и тебя несёт ночью по теченью
на спине: потолок и звёзды.

Это навсегда, это будет трудно -
жить с забытым сном через годы неба,
и желанье знать, и его исполнить.
Спи, моя любовь, и однажды утром
в сердце заплывёт золотая рыба,
рыба - в о т о н о, умереть и вспомнить.

* * *
Пилой земли и наждаком небес
мы содраны и сделаны, как надо,
расставлены с любовью или без
отдельно от весны и листопада.

Не вспоминай, как грызла нас земля
поломанными, ржавыми зубами.
Теперь гудят, как трубы, тополя
и небо подметают перед нами.

Мы вызубрили каждый поворот -
как статуи, которым без природы
вмонтировали ключик и завод -
негнущиеся, злые пешеходы.

И навсегда, с семи и до семи,
как люди на карнизе Эрмитажа,
мы движемся по краешку земли
и отделяем раму от пейзажа.

* * *
Дни, исхоженные пешком; и лёгкая голова
говорит "спасибо", о чём её ни спросите.
В пятки уходят мысли, а их слова
вообще спят в асфальте. Папоротники в антраците,

плауны, плавники, перепонки, пальцы. Ещё вчера
было всё на латыни и лишь иногда - по-русски.
Амфоры слуха, извилины, веера,
оркестровые раковины, приплюснутые моллюски.

Граммофоны петуний, лилии, глас трубы.
Флейты, стебельки, простейшие, просто черви.
Иногда асфальт становится на дыбы,
корни и грибы растут из него. Тротуар вечерний

на глазах растекается и уходит вниз -
море подступает, воздух когтями роя,
и лишь позвонки легкокрылых птиц
остаются в пене его прибоя.

* * *
Собирать облака, оставляя гербарий неполным,    
сочетать равновесия, падая в тёплую тьму,
совмещая в себе точку роста, росы и опоры -
а кому же ещё? Не тебе - так потом никому.

Возвращая пространство, уже на конечной трамвая
надеваешь лицо и опять понимаешь, что влип,
что пейзаж не меняется, снова тебя забывая
в окружении тварей, соседей, кентавров и рыб.

Угол зрения падает, мимо опущено веко,
и в знакомой системе зеркал третья чаша весов
вдруг становится видимой. Движется чёрная ветка,
наклоняется ночь, осыпается мокрый песок,

строчка рвётся по месту тире, как непрочная нитка,
распадается текст по намётке цитаты сквозной,
и на правильном месте успеет возникнуть калитка,
выпуская тебя, - и смыкается сад за спиной.






* * *
Слова приходят каждому свои.
Поэты, узнавая эту новость,
уходят в вечность с парковой скамьи,
почти как космонавты в невесомость.

И вся архитектура этих мест
уже не вызывает интереса
у добровольцев, вышедших в подтекст,
у жертв литературного процесса.

Никто не приготовил постамент
участникам скульптурной группы риска,
и под кустом, где отливал поэт,
никто ему не ставит обелиска.

Среди планет, отправленных на слом,
поэт, пока ему не помешали,
печально машет гипсовым веслом,
как девочка, забытая на шаре.

Звезда стучит ему по голове,
а снизу огородник землю роет,
и завтрак возле речки на траве -
почти инцест на родине героя.

Умыт, разбужен и на всё готов,
предупреждён, что никуда не деться, -
он состоит из позабытых слов,
стерпевших испытание контекстом.

И тишина. Незнамо почему,
поёт синичка. Он один в палате.
И слава начисляется ему
в процентном отношении к расплате.






* * *
На завтрак в раю наливают компот.
Вернувшихся - ловят у самых ворот.
Годятся и ангел, и лось, и верблюд.
А в нашей больнице лежачих не бьют.

Здесь душат любимых пелёнкой сухой
и чистой иглой ковыряют,
их чешут гребёнкой и кормят ухой,
и градусник новый вставляют.

Бесхитростной лаской и чувством простым
их радуют долгие годы
и дарят им судно, венок и костыль
на праздник нелётной погоды.






* * *

1.

- Крысы рассёдланы. Тыквы на полке.
Звёзды на небе. Клопы в чечевице.
Золушка зло выметает осколки.
Я не волшебник - и бросил учиться.

2.

- Даже волшебнику сказку непросто убить.
Верные горлицы трудятся в лунной пыли…
Золушка любит ночами учиться ходить.
Всем без разбора подходят её костыли.






* * *
Машинка бывает стиральной, печатной и швейной.
Синёва напишет стишок, чтобы ближе к народу,
а то всё какие-то рыбы, и птицы… и шеи
чудных одиноких рептилий, забывших, как в воду

входить, и дышать, чтоб касанье, летанье и пенье…
И руки приветливо ноют от тряпки и швабры,
когда наконец отскребаешь и пену, и перья,
чешуйки, ресницы и губы, и детские жабры.






* * *
Кончается ночь. И устала светить
звезда над оградою райского сада.
И сторож уходит. Но больше - ни взгляда,
и больше не надо сюда приходить.

Травой зарастают тропинки в саду.
Все яблоки съедены. Эта эпоха
подходит к концу. Здесь по-прежнему плохо,
но я всё равно никуда не иду.

Прохожий не помнит дороги назад.
В раю поджигают опавшие листья…
И ангел рассеянно пёрышки чистит,
и ветер боится влетать в этот сад.

Такая на свете стоит тишина,
что слышно, как ветви расти перестали,
как в ходиках пыльных застыли детали,
и к окнам подходит и смотрит зима.

Так что же ты медлишь? Иди без меня
до завтрашних суток, тепла и ночлега,
иди и не бойся ни первого снега,
ни нового утра, ни Судного дня.






* * *
С древнегрецким орехом, морщинистым, круглым, прохладным,
или камешком гладким,
с бубенцом за щекой, с воровским прикарманенным кладом -
не бежать без оглядки

в духоту, где дарованы после и клён, и каштан, и олива,
как недолгая милость,
и не красться с оглядкой вдоль стен, а шагать терпеливо:
ничего не случилось.

Леденец, где прилипли навек волосок и песчинка,
в повлажневшей ладони.
Детским страхом - предчувствие жизни: коварства, бесчинства:
непременно потребует доли.

Ты нашаришь во тьме безошибочно, быстро и тихо -
среди прочих сокровищ.
Ты живёшь - словно гладишь невидимых дышащих тигров
или бабочку ловишь,

словно шлёшь поцелуй или ветер, обман на обмане,
в прозрачном конверте.
Так и ходишь по улицам с августом в жилах - и с сердцем в кармане,
как приманкой для смерти.

Так беги же, живи - мимо цирков, вокзалов и книг,
площадей и гостиниц.
И люби, что достался тебе среди тысяч других
бесполезный и страшный гостинец.

Уходи, уходи, затеряйся в толпе, возвращайся домой,
забывай торопиться,
и назад не гляди; и с тобой, как со мной,
ничего не случится.






* * *
Каждый раз точно та же - и заново -
речь молчанья темней,
как вода без стакана,
не притронешься к ней.

В сотый раз начинается повесть,
но проломленный трещиной сад
сам в себя исчезает, как в пропасть,
при попытке его рассказать.

Весь заполнен глазами,
немотой, как водою, налит,
каждый мир ускользает
при попытке его - разделить:

сокровеннейший! самый!
собеседник и враг, - отвяжись.
Как картина из рамы,
из себя выходящая жизнь.






* * *
Покури не спеша. Заточи поострей карандаш
и прицелься к строке. Это будет последняя правка,
потому что страница давно переходит в пейзаж,
и сквозь буквы уже пробивается первая травка.

Эти знаки ничем не содрать, и, уже позабыт,
так и будешь носить, зализав на себе, как собака,
этих шрамов, прививок и ссадин чужой алфавит,
водяные картинки весны, боди-арт Зодиака.

А когда потеплеет, то моря ленивый язык
и шершавого неба солёное влажное веко,
и притихшее облако - там, где уже и без них
растворяется текст, увлекая с собой человека -

повстречаются снова, усыпав канавы и рвы
многоточием звёзд, становясь всё светлей и бездонней,
расправляя на склонах примятые стебли травы
и тропинки несбывшихся линий стирая с ладоней.